Неточные совпадения
Скотинин. Да с ним на роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на
свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя,
вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Уподобив себя
вечным должникам, находящимся во власти
вечных кредиторов, они рассудили, что на
свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем
свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые
вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и
вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на
свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный
свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную,
вечную.
Душу Божьего творенья
Радость
вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к
свету,
В солнцы хаос развила
И в пространствах, звездочету
Неподвластных, разлила.
— Катерина! меня не казнь страшит, но муки на том
свете… Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать в рае около бога; а душа богоотступного отца твоего будет гореть в огне
вечном, и никогда не угаснет тот огонь: все сильнее и сильнее будет он разгораться: ни капли росы никто не уронит, ни ветер не пахнет…
Знайте же:
вечная женственность нынче
В теле нетленном на землю идет.
В
свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
— Положим, вас посадили в тюрьму на веки
вечные, и всю жизнь вы будете видеть из щелки только два старых изъеденных кирпича… нет, даже, положим, что в вашей тюрьме нет ни одной искорки
света, ни единого звука — ничего!
По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея
вечной красоты, Сикстинская Мадонна,
свет с прорезами тьмы, но и в солнце пятна!
Но сие беззаконное действие распавшейся натуры не могло уничтожить
вечного закона божественного единства, а должно было токмо вызвать противодействие оного, и во мраке духом злобы порожденного хаоса с новою силою воссиял
свет божественного Логоса; воспламененный князем века сего великий всемирный пожар залит зиждительными водами Слова, над коими носился дух божий; в течение шести мировых дней весь мрачный и безобразный хаос превращен в светлый и стройный космос; всем тварям положены ненарушимые пределы их бытия и деятельности в числе, мере и весе, в силу чего ни одна тварь не может вне своего назначения одною волею своею действовать на другую и вредить ей; дух же беззакония заключен в свою внутреннюю темницу, где он вечно сгорает в огне своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
Как в ясной лазури затихшего моря
Вся слава небес отражается,
Так в
свете от страсти свободного духа
Нам
вечное благо является.
Но глубь недвижимая в мощном просторе
Все та же, что в бурном волнении.
Дух ясен и светел в свободном покое,
Но тот же и в страстном хотении.
Свобода, неволя, покой и волненье
Проходят и снова являются,
А он все один, и в стихийном стремленьи
Лишь сила его открывается.
— Ключи! — проворчала старуха, — уж припекут тебя на том
свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж кому другому, а тебе не миновать огня
вечного! Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы свои! Будешь, проклятый, в смоле кипеть, помяни мое слово!
Все было тихо внутри; дневной
свет, проникая с трудом сквозь узкие, едва заметные окна, боролся с
вечным сумраком, который царствовал под низкими и тяжелыми сводами этого древнего храма, пережившего многие столетия.
— Жизнь!.. Иная жизнь! Жизнь
вечная! — шептал он, как бы что-то ловя и преследуя глазами, как бы стараясь что-то прозреть в тонком серо-розовом
свете под белым потолком пустой комнаты.
Наконец, пришел и сам верхотурский"излюбленный губернатором человек"и поднес Прокопу диплом на звание
вечного члена верхотурского клуба. Узнав в"излюбленном человеке"бывшего сослуживца по белобородовскому полку (во сне мне даже показалось, что он как две капли воды похож на корнета Шалопутова), Прокоп до того обрадовался, что разом отвалил ему полсотенную, Но"излюбленный человек"не сейчас положил ее в карман, а посмотрел сначала на
свет, не фальшивая ли.
Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты — Палестину, Азалии — Америку, Лилии — Египет… Цветы собрались сюда со всех сторон
света, и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо!.. Да,
вечное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц бабочек, похожих на летающие цветы, и цветов, похожих на бабочек…
Тех дней, когда в жилище
светаБлистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь
вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил...
Но для человеческой совести нет писаных законов, нет учения о невменяемости, и я несу за свое преступление казнь. Мне недолго уже нести ее. Скоро Господь простит меня, и мы встретимся все трое там, где наши страсти и страдания покажутся нам ничтожными и потонут в
свете вечной любви.
Когда печальная процессия двинулась по дороге, Яша шел далеко впереди, сильно размахивал руками и громко пел «
вечную память»; мы с о. Андроником и Асклипиодотом несколько верст шли за гробом пешком; пение «Святый боже…» далеко разносилось по лесу, и было что-то неизъяснимо торжественное в этом светлом осеннем дне, который своим прощальным
светом освещал наше печальное шествие.
Она поняла, сознала, развила истину разума как предлежащей действительности; она освободила мысль мира из события мира, освободила все сущее от случайности, распустила все твердое и неподвижное, прозрачным сделала темное,
свет внесла в мрак, раскрыла
вечное во временном, бесконечное в конечном и признала их необходимое сосуществование; наконец, она разрушила китайскую стену, делившую безусловное, истину от человека, и на развалинах ее водрузила знамя самозаконности разума.
И мне представлялись не поездки за границу, не
свет, не блеск, а совсем другая, тихая семейная жизнь в деревне, с
вечным самопожертвованием, с
вечною любовью друг ко другу и с
вечным сознанием во всем кроткого и помогающего провидения.
Вся цель его жизни, мелькнувшая перед ним в таком радостном
свете, вдруг померкла в
вечной тьме.
Все это и делала Павла своими тонкими руками, в
вечном молчании, глядя на
свет божий из под своих персидских бровей.
Что, что мне до родимой моей, хоть и не нажить мне на всем
свете другой родной матушки! что мне до того, что прокляла она меня в час свой тяжелый, последний! что мне до золотой прежней жизни моей, до теплой светлицы, до девичьей волюшки! что мне до того, что продалась я нечистому и душу мою отдала погубителю, за счастие
вечный грех понесла! ах, не в том мое горе, хоть и на этом велика погибель моя!
Женя думала, что я, как художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввел ее в область
вечного и прекрасного, в этот высший
свет, в котором, по ее мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной о Боге, о
вечной жизни, о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое воображение после смерти погибнем навеки, отвечал: «Да, люди бессмертны», «Да, нас ожидает
вечная жизнь». А она слушала, верила и не требовала доказательств.
Он ловок был, со вкусом был одет,
Изящно был причесан и так дале.
На пальцах перстни изливали
свет,
И галстук надушен был, как на бале.
Ему едва ли было двадцать лет,
Но бледностью казалися покрыты
Его чело и нежные ланиты, —
Не знаю, мук ли то последних след,
Но мне давно знаком был этот цвет, —
И на устах его, опасней жала
Змеи, насмешка
вечная блуждала.
Одним словом он прорвет сейчас ту тонкую пленку, что застилает их глаза, — и вся земля дрогнет под тяжестью беспощадной истины! У них была душа — они лишатся ее, у них была жизнь — они потеряют жизнь, у них был
свет перед очами —
вечная тьма и ужас покроют их. Осанна! Осанна!
Но, старый враг, не дремлет сатана!
Услышал он, шатаясь в белом
свете,
Что бог имел еврейку на примете,
Красавицу, которая должна
Спасти наш род от
вечной муки ада.
Лукавому великая досада —
Хлопочет он. Всевышний между тем
На небесах сидел в уныньи сладком,
Весь мир забыл, не правил он ничем —
И без него всё шло своим порядком.
По сем возвещаем любви вашей о Божием посещении, на дом наш бывшем, ибо сего января в 8 день на память преподобного отца нашего Георгия Хозевита возлюбленнейший сын наш Герасим Никитич от сего тленного
света отъиде и преселися в
вечный покой.
Он есть ни
свет, ни мрак; ни любовь, ни гнев, но
вечное единое, потому говорит Моисей...
«Таким образом, следует думать о Боге, что он вводит свою волю в знание (Scienz) к природе, дабы его сила открывалась в
свете и могуществе и становилась царством радости: ибо, если бы в
вечном Едином не возникала природа, все было бы тихо: но природа вводит себя в мучительность, чувствительность и ощутительность, дабы подвиглась
вечная тишина, и силы прозвучали в слове…
Он есть Ничто и Все, и есть единая воля; ни
свет, ни мрак, ни любовь, ни гнев, ни
вечное единое.
Вопрос поставлен был так: представляет ли
свет, осиявший Христа на Фаворе и виденный апостолами, прямое действие Божие, Его «энергию» (ενέργεια), несозданную и
вечную, или же он есть только чувственное знамение в доступной для грубого понимания учеников форме?
Еще бабушка на мельнице с самых пеленок внушала им, что нет на
свете ничего хуже притворства и что всяка ложь, как бы ничтожна она ни была, есть чадо диавола и кто смолоду лжет, тот во все грехи потом вступит и впадет на том
свете в
вечную пагубу.
Солнце — яркое, горячее солнце над прекрасною землею. Куда ни взглянешь, всюду неожиданная, таинственно-значительная жизнь, всюду блеск, счастье, бодрость и
вечная, нетускнеющая красота. Как будто из мрачного подземелья вдруг вышел на весенний простор, грудь дышит глубоко и свободно. Вспоминается далекое, изжитое детство: тогда вот мир воспринимался в таком
свете и чистоте, тогда ощущалась эта таинственная значительность всего, что кругом.
Совсем другой мир, чем в душе князя Андрея. «Высокое,
вечное небо», презирающее землю, говорящее о ничтожестве жизни, вдруг опускается на землю,
вечным своим
светом зажигает всю жизнь вокруг. И тоска в душе не от пустоты жизни, а от переполнения ее красотою и счастьем.
Чем дальше, тем лес был гуще и больше завален буреломом. Громадные старые деревья, неподвижные и словно окаменевшие, то в одиночку, то целыми колоннадами выплывали из чащи. Казалось, будто нарочно они сближались между собой, чтобы оградить царственного зверя от преследования дерзких людей. Здесь царил сумрак, перед которым даже дневной
свет был бессилен, и
вечная тишина могилы изредка нарушалась воздушной стихией, и то только где-то вверху над колоннадой. Эти шорохи казались предостерегающе грозными.
Ни для кого не создавай ада ни на этом
свете, ни на том
свете, освободись от инстинктов мести, принимающих возвышенные и идеализированные формы и проецируемых на
вечную жизнь.
Императору Юстиниану было мало временных мук на этом
свете, ему нужны были еще
вечные муки на том
свете.
«Тебе сейчас хорошо. А что будет на том
свете? Шалишь, грешишь, о смерти не думаешь… Тогда пожалеешь! Неужели не выгоднее как-нибудь уж потерпеть тут, на атом
свете, — всего ведь несколько десятков лет. А зато там — безотменное блаженство на веки
вечные, А то вдруг там тебе — ад! Ужаснейшие муки, — такие, какие даже представить себе трудно, — и навеки! Только подумать: на веки
вечные!.. Эх-эх-эх! Не забывай этого, Витя! Пожалеешь, да поздно будет!»
Совсем, сударь, другой
свет ноне стал. Посмотришь-посмотришь, да иной раз согрешишь и поропщешь: зачем, дескать, господи, зажился я у тебя на здешнем
свете? Давно бы тебе пора велеть старым моим костям идти на
вечный покой, не глядели бы мои глазыньки на годы новые… А все-таки, батюшка Сергей Андреич, мил вольный
свет, хоть и подумаешь этак, а помирать не хочется.
И когда придет на тот
свет, связанный по рукам и по ногам, когда возьмут его, чтобы бросить в смолу кипучую, господи, скажет он, я хотел к тебе в обитель твою, а меня не пустил раб твой Василий: он связал меня по рукам и ногам, он кидает меня в огнь
вечный; свяжи его со мною, ввергни его в огонь со мною.
Женщина, которую он боготворил, которую он с наслаждением унес бы куда-нибудь вдаль, спрятал бы от лживого
света в неприступное убежище, из которого бы создал ей храм любви, храм
вечного поклонения.
О! вы, счастливые народы,
Где случай вольность даровал!
Блюдите дар благой природы,
В сердцах что
вечный начертал.
Се хлябь разверстая, цветами
Усыпанная, под ногами
У вас, готова вас сглотить.
Не забывай ни на минуту,
Что крепость сил в немощность люту,
Что
свет во тьму льзя претворить.
— Да будет благословен приход твой в тихую, безмятежную пустыню нашу, и да обретет душа твоя пристань
вечную в недрах святыни и созерцании творений Зиждителя. Да приобретет она себе житием праведным богатство духовное — успокоение, какое внушает этот юноша, — проговорил отец Авраамий, благословляя пришельца и указывая ему на молящегося. — Но кто ты сам? — спросил он. — Почему покидаешь
свет?
То, что солнце извне светит человеку, есть
вечное напоминание о том, что люди, как и все вещи мира, сами по себе находятся в
вечной тьме, лишены внутреннего излучения
света.
— Купят, голубушка, купят… А завтра чем
свет на кладбище пойдем да в Лавру, в другие церкви вклады сделаем, на
вечный помин души покойничка… А что от дома выручим, с собой возьмем, по святым местам разнесем, в обители святые пожертвуем, но чтобы на себя из этих денег не истратить ни синь пороха.
Каждое слово Образца падало на сердце Анастасии, как смола горючая. Ей казалось, она призвана на Страшный суд Христов услышать проклятие отца и свой
вечный приговор. Она не выдержала и горько зарыдала,
свет помутился в глазах, ноги стали подкашиваться. Образец услышал ее рыдания и прервал свое напутствие.
[ «Свобода вкоренена во Тьме, и в своем темном желании, как и в светлом желании, она связана с
вечной волей Тьмы; и Тьма связана со
Светом свободы и не может ничего достичь, когда обращается к желанию самому по себе и действует как Тьма в самой себе; из этих двух, как и из темного ощущения, а также и из
Света, т. е. свободного желания, исходящего из ощущения, возникнет в ощущении молния как первоогонь: тогда Свобода раскроется в ощущении, но ощущение постигает ее через страх, поскольку видна она лишь как молния; и так как Свобода непостижима и словно бы Ничто, и к тому же есть вне и до всякого ощущения, и не имеет основы, то не может ее ощущение ни постичь, ни удержать и лишь покоряется оно Свободе, и Свобода соединяет свою темную самость и Сущность и правит с воспринятым беспокойством во Тьме, во Тьме непостижимой» (нем.).]].